Далее будут перечислены ключевые аспекты культуры постмодерна, для каждого из которых будет приведена его «проекция» на жизнь Русской Православной старообрядческой Церкви.
1.) Всё есть текст.
Разумеется, далеко не всё на самом деле является текстом, но в культуре постмодерна существует постструктуралистский философский принцип, который можно кратко сформулировать так: «Мир есть текст. Ничего, кроме знаков и значений, обнаружить невозможно. Мы живём знаками в знаках – и сами мы знаки». (Илья Роготнев. Тезисы о постмодерне // http://ilya-yu.livejournal.com/5894.html) А.С.Панарин замечает в связи с этим: «Постструктуралисты утверждают, что для любого человека как существа, сформированного культурой, реальностью, с которой он имеет дело, являются не факты и феномены действительности, а тот или иной культурный текст. Нам кажется, что мы воспринимаем объективную реальность и говорим ее голосом или, с других позиций, голосом нашего внутреннего «я», аффицированного этой реальностью. На самом деле «нами говорит» тот или иной культурный текст. Мы менее аффицированы так называемой объективной действительностью, которая в постструктурализме стала чем-то меньшим, чем кантианская «вещь в себе» – тенью теней, чем текстами культуры, которая формирует все наши ментальные реакции. Положение к тому же осложняется тем, что текстов, погружающих человека в свое условное пространство, сегодня великое множество и они гетерогенны – не согласуются друг с другом. Отсюда понятие «интертекстуальность» – взаимная наложенность множества текстов, которые легитимируются не по критерию своей соотнесенности с реальностью, но по критерию соотнесенности с другими, «авторитетными» текстами». (Панарин А. Постмодернистская политика: как побеждают компрадорские режимы // http://www.archipelag.ru/geoeconomics/global/temptation/postmodern/)
«Национальная философская энциклопедия» в словарной статье о постмодернизме добавляет к вышеупомянутому следующее: «Познавательный релятивизм теоретиков постмодернизма заставляет их с особым вниманием относиться к проблеме «авторитета письма», поскольку в виде текстов любой исторической эпохи он является для них единственной конкретной данностью, с которой они готовы иметь дело. Этот авторитет характеризуется ими как специфическая власть языка художественного произведения, способного своими внутренними (например для литературы – чисто риторическими) средствами создать самодовлеющий мир дискурса. Этот авторитет текста, не соотнесенный с действительностью, обосновывается исключительно интертекстуально (т. е. авторитетом других текстов). В конечном счете, авторитет отождествляется с тем набором риторических или изобразительных средств, при помощи которых автор данного текста создает специфическую «власть письма» над сознанием читателя». (http://terme.ru/dictionary/179/word/postmodernizm) Да и самого автора постмодернизм, как правило, считает фикцией – в мире, где всё есть текст, места для автора уже не остается. «Энциклопедия постмодернизма» указывает на то, что «смерть автора» – это «парадигмальная фигура постмодернистской текстологии, фиксирующая идею самодвижения текста как самодостаточной процедуры смыслопорождения».(http://www.infoliolib.info/philos/postmod/smertavtora.html)
Как-то раз я осмелился публично напомнить об известной еще с 15-16 вв. и общепризнанной в современной науке подложности как «Константинова дара», так и т.н. «правила Пятого Вселенского Собора», вошедших на правах подлинных документов не только в Стоглав, но и в некоторые другие дораскольные литературные памятники. В результате я получил от уважаемого старообрядческого священника упрек в «неблагоговейно-критическом отношении к старопечатным книгам», которые, дескать, – «безусловный авторитет» (примечательно то, что этот упрек мне был сделан вкупе с замечанием о возможности реального существовании птицы Феникс – уж коли она упоминается в дораскольных церковных книгах). Таким образом, источником никем и ничем не обусловленного («безусловного») религиозного авторитета здесь были объявлены сами старопечатные тексты как таковые, а не их реальные авторы. (Полностью эта полемика – здесь: http://rpsc.livejournal.com/15590.html) Как расценивать такую позицию благоговения перед теми или иными текстами при полном игнорировании фактора их того или иного реального происхождения? Конечно, это отнюдь не древлеправославная интеллектуальная традиция – это всего лишь западная постмодернистская причуда, возникшая в ХХ веке, и какими-то окольными путями проникшая в сегодняшнюю древлеправославную культуру. (Впрочем, некоторые советские люди тоже верили всему, что написано в газете «Правда» – и негодовали на тех, кто газете «Правда» не верил хоть самую малость). Такой подход можно назвать «текстовым фетишизмом», исходя из двух значений термина «фетишизм»: а.) слепое религиозное поклонение неодушевленным вещам и б.) мистическое отношение к продуктам человеческого труда, когда они «наделяются» человеческой субъектностью, в том числе и человеческим авторитетом (это второе значение чаще всего употребляется в составе понятий «товарный фетишизм» и «потребительский фетишизм»). На самом же деле за любым текстом стоят живые люди, стоит живая история, объективный мир. А людям, вообще-то, свойственно ошибаться (или не ошибаться) – и исправлять ошибки. С точки зрения православной догматики, из всех людей только Богочеловек Исус Христос может позволить себе роскошь не ошибаться вообще. Но в данном случае речь идет не только об ошибках в текстах и не только об ошибках в отношении к тем или иным текстам – речь идет прежде всего о том, что иногда некоторые люди («кое-где у нас порой») специально изготавливают фальшивки (симулякры). Средневековье чрезвычайно наивно в отношении происхождения и авторства тех или иных документов, однако даже эта доверчивая эпоха дает нам образец отношения православной мысли к злонамеренным подлогам – это второе правило Шестого Вселенского Собора: «Прекрасным и крайнего тщания достойным признал сей святый Собор и то, чтобы отныне, ко исцелению душ и ко уврачеванию страстей, тверды и ненарушимы пребывали приятыя, и утвержденныя бывшими прежде нас святыми и блаженными отцами, а так же и нам преданныя именем святых и славных Апостолов, восемьдесят пять правил. Поелику же в сих правилах повелено нам принимать оных же святых Апостолов постановления, чрез Климента преданные, в которыя некогда иномыслящие, ко вреду Церкви, привнесли нечто подложное и чуждое благочестия, и помрачившее для нас благолепную красоту Божественнаго учения: то мы, ради назидания и ограждения Христианской паствы, оные Климентовы постановления благорассмотрительно отложили, отнюдь не допуская порождений еретическаго лжесловесия, и не вмешивая их в чистое и совершенное Апостольское учение». К счастью, сегодня, благодаря науке, во многих случаях есть возможность не отлагать весь документ целиком, а понять, какие именно фрагменты подложны. В православной традиции нет ни одного соборного решения, постановляющего «не трогать» любые церковные источники – даже если там есть подлоги, а ссылка на деяния Седьмого Вселенского Собора («Всякому отрицающему Предание церковное, как писаное, так и неписаное, – анафема») здесь неуместна в силу того, что Седьмой Вселенский Собор говорит только о православном церковном предании, а не о внецерковном предании, «контрабандой» затесавшемся в церковные тексты. Церковь никогда не рассматривала свое предание как цель («музейный экспонат»), она всегда считала свое предание средством для просвещения и спасения души.
Разумеется, ни о какой новой «книжной справе» не может быть и речи. Старые церковные книги останутся в том виде, в каком они до нас дошли. Это исторические источники, и править их – значит впадать в махровый постмодерн. Другое дело, что отношение к дониконовским церковным книгам всё равно будет меняться, нравится это кому-то или нет. Вопрос – в какую сторону будет меняться это отношение? В серьезно-научную или постмодернистски-шутовскую? Если реальное наличие птицы Феникс считать правдой, то сегодня это не может быть ничем иным, как шутовством, но некоторые считают это подражание средневековью сугубым благочестием. Еще можно заявить, что Солнце – это планета, подобная Марсу и Венере: будет очень благочестиво и в полном соответствии с дораскольными текстами. Если же на какой-нибудь научной конференции по старообрядчеству (а еще лучше – по телевидению) заявить о существовании в прошлом людей с настоящими собачьими головами, то все сразу поймут – благочестивее нас никого нет.
Еще один церковный пример постмодернистской путаницы между предметом и его выражением, между обозначаемым и обозначающим, между первоначальным и вторичным: в старообрядчестве появилась тенденция (вопреки соответствующим решениям Освященных Соборов Московской и Белокриницкой митрополий), приравнивать бумажную типографскую копию иконы к иконописному подлиннику. (См.: http://starovery.unoforum.ru/?1-8-0-00000056-000-0-1-1361632486) А какая постмодернисту разница, если для него и то, и другое – просто текст?!
2.) Релятивизм, разрушение интеллектуальных традиций.
Постмодерн не терпит смысловой иерархичности, любит нестабильность и хаос. В духовной культуре для него всё относительно, нет никаких абсолютных ориентиров.
А.С.Панарин отмечает: «Французский теоретик постмодерна Ж.-Ф. Лиотар определяет его как «последовательное недоверие в отношении метарассказов». Под «метарассказами» постмодернисты понимают вырабатываемые в каждой культуре центральные смыслообразующие тексты, легитимирующие различные общественные практики по критериям истины, добра и красоты. То, что добро должно победить зло, правда восторжествовать, а порок быть наказанным, вовсе не следует из эмпирического опыта, как убедительно показал уже Кант. Эти преимущества постулируются культурой, которой без подобного постулата суждено открыть шлюзы зла, гнездящегося в человеке. Почему же постмодернизм выступает против этих постулатов? Одно из объяснений этого прямо связано с тоталитарным опытом ХХ века. Вдохновительные «метарассказы» культуры стали источником экзальтированных политических движений – массовой эсхатологии, связанной с верой в последнюю битву добра со злом и породившей такое зло, какое прежде трудно было даже помыслить. Подведя баланс тысячелетнему манихейству культуры, верящей великим «метарассказам», постмодернисты заключают, что банальное зло, рассыпанное в грехах повседневности, ничто по сравнению со злом как изнанкой Великого Добра, Великой Правды и Великого освобождения. И вот постмодернизм приступил к уничтожению «метарассказов». Любое долженствование, обращенное к нашей действительности в целом и ждущее великого финала истории – торжества коммунизма или либерализма, бесклассового общества или прав человека, совершенного равенства или полной свободы, постмодернизм считает опаснейшей претензией, которую необходимо дезавуировать. Если выбирать между нигилизмом и восторженностью, плутоватой изворотливостью и прямолинейной честностью, беспринципностью и принципиальностью, циничной всеядностью безверия и чистой пламенной верой, то нет никакого сомнения в том, что постмодернисты отдадут предпочтение первому перед вторым. Они подозревают добродетель в тоталитарной догматической нетерпимости, тогда как пороку приписывают циничную терпимость и всеядность – современные эквиваленты старого либерального плюрализма. В бывшем Советском Союзе постмодернисты видят воплощенный «метарассказ» – деспотический миф о конечном торжестве классово истолкованного добра. Дело, разумеется, не в конкретных истолкованиях этого Великого Добра – их можно заменять вместе со сменой великих учений. Дело в самой установке на окончательную победу так или иначе истолкованных воплощений разумности, привязанности и справедливости. До тех пор, пока подобная установка сохраняется, будут воздвигаться новые тоталитарные империи, готовые подчинять весь мир своим великим проектам». (Панарин А. Постмодернистская политика: как побеждают компрадорские режимы // http://www.archipelag.ru/geoeconomics/global/temptation/postmodern/)
Релятивизм постмодерна особо соблазнителен для нас, православных старообрядцев, в силу того, что советский вариант Модерна нередко оказывал на нашу Церковь репрессивное воздействие, в то время как сегодняшний постмодерн благожелательно прислушивается к голосу репрессированных меньшинств. Д.Е.Расков, размышляя об отношении постмодерна к древлеправославной (и к любой другой) традиции, указывает на то, что «диалектика Постмодерна по отношению к Традиции состоит в признании права голоса любых сохранившихся традиций с отказом вслушаться в этот голос Традиции, с отказом признать справедливость и правоту, с отказом увидеть явление целостно и по сути, а следовательно, с фактическим отказом признать Традицию всерьез. Речь идет лишь о том, чтобы поиграть с Традицией, включить ее знаковую систему в экономический космос современного мира, выделить из Традиции полезный или забавный элемент, который поможет расширить пространство развитого капитализма не только в область орбитального, параллельного мира финансов, но и в область безграничного мира мифов, знаков и символов, накопленных различными традиционными культурами. Коллаж и монтаж становятся неизбежными спутниками Постмодерна, и включение в них Традиции обращает комбинаторные возможности игры смыслами в «дурную бесконечность». В новой ситуации средства массовой информации, т. н. информационная экономика, ориентированы прежде всего на шоу. Использование остатков традиционного мышления делает это шоу более привлекательным. … Традиции предлагается выйти из тени современного общества, предлагают играть по общим правилам, которые задаются в первую очередь экономическим дискурсом. Парадокс в том, что представители реальной живой Традиции могут искренне верить в предложенную легализацию и не подозревать о неизбежных последствиях включенности и конвертируемости, искренне способствовать укреплению Постмодерна как новой культурной и экономической ситуации. Выход из тени предполагает превращение Традиции в товар, когда из Традиции вычленяются лишь те ее части, которые, с ее собственной точки зрения, являются абсолютно периферийными и малозначимыми. Снятие презумпции виновности ставит Традицию в отношение большей зависимости от современного мира, позволяет более эффективно контролировать распространение ее влияния, делает ее более уязвимой, оставляя право лишь на фольклорный оттенок. Мягкое, эстетическое удушение без репрессий и с отсутствием борьбы, включение в собственный язык и фактическое лишение Традиции возможности иметь собственный язык». (Расков Д.Е. Старообрядческая традиция и постмодерн // http://www.m-economy.ru/art.php?nArtId=609) (В эти замечательные формулировки Д.Е.Раскова следует внести только одну поправку: нет и не может быть какой-либо единой Традиции (с большой буквы), ибо реально существуют лишь многие взаимоисключающие традиции. Совокупность традиций так же не может обладать сущностными – а не только внешними – характеристиками отдельной традиции, как толпа людей не может быть отдельным индивидом – хотя внешне она нередко ведет себя как отдельный индивид).
Старообрядческие традиционалисты обычно радуются процессу разрушения либерального и коммунистического «метарассказов», совершенно забывая при этом известное высказывание Джона Донна: «Я един со всем человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Дело в том, что христианство – это тоже грандиозный «метарассказ», обладающий своими собственными критериями истины, добра и красоты, своим собственным ожиданием «великого финала истории». Пожалуй, христианство является даже самым значимым «метарассказом» в истории человечества. Постмодерн, разрушая «метарассказы», разрушает тем самым и христианскую веру.
А.С.Панарин замечает в связи с этим, что в культуре постмодерна «традиционный тип морально-религиозного пафоса ставится под подозрение по причине своей установки на моносубъектность, воплощаемую в главенствующей идее, учении, кодексе. Словом, постмодернисты в своеобразной форме восстанавливают дохристианскую политеистическую установку в культуре, не смущающуюся тем, что боги ссорятся между собой». (Панарин А. Постмодернистская политика: как побеждают компрадорские режимы // http://www.archipelag.ru/geoeconomics/global/temptation/postmodern/) В.А.Бачинин ставит эту проблему еще более остро: «Религиозно-этическая парадигма, внутри которой пребывает культура постмодерна, – это парадигма аномии (беззакония). ... Основные стилевые признаки культуры постмодерна таковы, что полностью вписываются в контекст парадигмы аномии: 1.) анормативность как творческая вседозволенность; 2.) необоснованные претензии на содержательную многомерность, смысловую многозначность создаваемых творений, превращение их в подобия неких лабиринтов, внутри которых зритель или читатель может долго блуждать без всякой надежды выбраться к свету понимания; 3.) отрицание всех существующих ценностных иерархий, духовная опустошенность тех остаточных ценностных и нормативных форм, которые еще сохранялись в рамках произведений; 4.) открытость, разомкнутость интеллектуальных и художественных форм, их способность эволюционировать в самых разных направлениях, в том числе по пути, ведущему к их саморазрушению и самоуничтожению». (Бачинин В.А. Постмодернизм и христианство // http://ecsocman.hse.ru/data/2010/12/01/1214822717/Bachinin.pdf) Здесь, конечно же, вспоминаются слова апостола Павла о «тайне беззакония» (2 Фес. 2;7), которые он употребляет, повествуя о грядущем приходе Антихриста, который совершится «по действию сатаны». И, действительно, постмодернизм своим коварством, своей изворотливостью, а также отсутствием у себя подлинных творческих потенций весьма родственен дьяволу. И хотя постмодернистские эксцессы нередко выглядят как творческие акты (в соответствии с принципом анархиста Бакунина «страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть»), на самом деле это – псевдотворчество, ибо настоящее творчество не разрушительно, а созидательно. (Впрочем, разрушение нормативности может иметь не только прямой (постмодернистский), но и косвенный (контрмодернистский) характер. В последнем случае обществу навязываются заимствованные из прошедших эпох нормы, которые объективно устарели и потому объективно трудновыполнимы).
Д.Е.Расков справедливо отмечает, что с аутентичных старообрядческих позиций «постмодерн представляет собой эпоху духовного кризиса и апокалипсиса культуры». (Расков Д.Е. Старообрядческая традиция и постмодерн // http://www.m-economy.ru/art.php?nArtId=609) Тем не менее, этот «апокалипсис культуры» серьезно и разрушительно влияет на древлеправославное мировоззрение, благодаря чему мы наблюдаем сегодня в РПсЦ многочисленные примеры постмодернистской религиозности. На общецерковном уровне древлеправославные культурные нормы отнюдь не рухнули под натиском этих примеров, но ситуация тревожная, ибо индивидуальных постмодернистских эскапад становится в РПсЦ всё больше и больше.
Так, например, в старообрядческой и околостарообрядческой среде, включая и нашу Церковь, получило заметное распространение полное и безоговорочное отрицание Ветхого Завета (См.: http://starover.borda.ru/?1-1-0-00004600-000-10001-0-1350072756; http://drevlepravoslavie.forum24.ru/?1-3-0-00002137-000-10001-1). По свидетельству старообрядческого публициста Алексея Шишкина, «когда на Рогожской попытались во взрослой воскресной школе организовать изучение Священного Писания, очень многие начали заявлять, что Ветхий Завет им не нужен, христиане должны знать только Евангелие. К сожалению, маркионитские взгляды и настроения, мнение, что в Ветхом завете – один Бог, жестокий, а в Новом – другой, добрый, широко распространены среди древлеправославных христиан». (Алексей Шишкин. Новые учения секты «новопасхалистов» (часть 3) // http://www.staroobrad.ru/modules.php?name=News2&file=article&sid=996; наглядный пример маркионитских умонастроений – здесь: http://starover.borda.ru/?1-1-0-00004776-000-0-0-1377443450) Кроме того, среди белокриницких старообрядцев иногда встречается даже неверие в триединого Бога (См.: http://starover.borda.ru/?1-6-0-00000144-000-10001-0) и в непорочное зачатие Христа (См.: http://starover.borda.ru/?1-1-0-00004378-000-10001-0-1314674583). У белокриницких Сибири порой можно встретить веру в «духовного антихриста», который якобы уже «воцарился». (См.: http://starovery.unoforum.ru/?1-1-0-00000010-000-10001-0-1351315956) (Судя по всему, это обусловлено влиянием на чад РПсЦ беспоповской еретической доктрины сибирских часовенных – совершенно, по сути, несовместимой с нашим общецерковным признанием как нынешней РПсЦ, так и преждебывшего древлеправославного поповства в качестве земной части Церкви Христовой).
Благодать Божия иногда понимается в РПсЦ не по-святоотечески, не как «нетварная и вечно сущая из вечно сущего Бога» и «неизреченный свет» («Святогорский томос» святителя Григория Паламы), а по-оккультному, как некое «энергетическое и программно-смысловое поле», обладающее даже неким «объемом». (См.: Деев С.Е. Правопреемственность в старообрядческой белокриницкой иерархии // http://www.semeyskie.ru/history_deev.html; http://drevlepravoslavie.forum24.ru/?1-4-0-00001298-000-10001-0) И вообще в РПсЦ (как и во многих других конфессиях) нередко встречаются проявления отношения к Богу как к важнейшей категории и, вместе с тем, – как к важнейшему объяснительному принципу, т.е. к Богу применяется шаблон, рожденный наукой при изучении тварей; с Творцом пытаются обращаться как с тварью – как с обычным человеком или даже как с неодушевленным предметом. Такое умонастроение приводит как к регулярным упоминаниям Бога всуе, так и к забавной уверенности в том, что нам заранее известно Его мнение едва ли не по любому вопросу. И это несмотря на то, что именно апофатическая богословская традиция лежит в основе православного мировоззрения – а данная традиция не позволяет с легкостью выносить суждения о сакральном. Невозможно использовать в качестве объяснительного принципа Того, кто сам по себе необъясним, Того, кто выше всякого человеческого объяснения. Да и вообще – как использовать Бога? Это совершенно не в силах человека, не в силах всякой твари. Однако релятивистски-практицистское желание использовать Творца всего сущего уже весьма давно подпитывает религиозно-идеалистическую философию и восстает, вместе с тем, на православную богословскую традицию. (Да, это действительно давнее явление, однако теперь оно особо востребовано: напоминаю, что разрушение интеллектуальных традиций является одной из ключевых черт культуры постмодерна). Религиозный философ Иван Ильин, вольготно расположившийся на месте, предназначенном для святых отцов – эта картина, к сожалению, вполне типична для сегодняшнего мировоззрения более-менее образованных белокриницких старообрядцев.
Да что там лукавая религиозная философия – постмодерн проник даже в старообрядческое отношение к поэзии. Особо примечательной постмодернистской эскападой стало случившееся весной 2011 г. «освящение» белокриницким попом памятника, воздвигнутого русскими старообрядцами в румынском городе Тулча – памятника Сергею Есенину. Среди старообрядческих откликов на это событие было высказано пожелание, чтобы древлеправославные христиане также поставили монумент другу Есенина – известному поэту Николаю Клюеву, ибо в стихах Есенина и Клюева заключена, дескать, «великая духовная сила». (См.: http://drevlepravoslavie.forum24.ru/?1-0-150-00000571-000-10001-0) Для справки: Николай Клюев был гомосексуалистом, и в одном из своих произведений даже высказал пожелание вступить в половую связь с Исусом Христом. (См.: http://ricolor.org/history/cu/lit/silver/kluev/1/) (Богохульства Есенина также хорошо известны). Однако, несмотря на такие обстоятельства, для многих сегодняшних старообрядцев Клюев является по-настоящему «культовым» поэтом.
Journal information